По уральской реке Чусовой, левому притоку Камы, местные горно-обогатительные предприятия доставляют свою продукцию в Европейскую Россию. Из-за опасных теснин для тяжелых барок она судоходна только в половодье, и то через пень-колоду. В 1778-м, через четыре года после террора Пугачева, казачьего полевого командира, попытавшегося пересмотреть итоги и условия приватизации, здесь гибнет Переход, лучший капитан на Чусовой. Его сын Осташа остается не у дел: местное бизнес-сообщество отказывает ему в трудоустройстве на том основании, что Переход-старший якобы умышленно разбил свое судно и сбежал с пугачевской казной. Программа-минимум — преодолеть диффамацию и втиснуться в ряды конкурентов-дальнобойщиков, максимум — отомстить за отца и найти клад Пугачева.
Роман встречает читателя — даже опытного, обломавшего зубы об «Сердце Пармы», — сдвинутыми бровями; течение с первого абзаца выталкивает на перекаты незнакомой лексики, об которые бьешься и кровянишься. «Теснины» требуют упрямства и усилий; автор, мучающий архаикой, диалектизмами и скрупулезными реконструкциями технологий сплавного, судостроительного, рудного, шахтного дела, действует на нервы, особенно когда вспоминаешь, как ловко получалось у него изъясняться человеческим языком в «Географ глобус пропил».
Пермяк Иванов курьезным образом оказался автором трех совершенно разных текстов — исторического триллера «Сердце Пармы», фантастической комедии «Земля-Сортировочная» и школьного романа про географа. За каждый из них можно было пропить много больше, чем глобус, но небывалая их разношерстность послужила оправданием несерьезного отношения к автору — раз он и сам не знает, чего он такое, его так и оставили мариноваться на «сортировочной».
История четвертого романа также полнится курьезами: Иванов смастерил его из ржавых железок и пеньковых веревочек, валяющихся на обочине большака, по которому носятся «современные писатели», — деревенской прозы, славянского фэнтези, неуклюжих исторических романов в духе шишковской «Угрюм-реки» и личутинского «Раскола», туристического путеводителя, региональных сказов в духе «Малахитовой шкатулки». С увлеченностью платоновских героев он принялся поправлять и налаживать этот литературный лом, а затем впаял его — вот тебе раз — в голливудскую матрицу.
Так появился герой Осташа — семижильный уральский терминатор. Был выдвинут бренд «Чусовая» («Единственный общеизвестный бренд Урала,- официально заявит Иванов в интервью пермской деловой газете «Новый компаньон», — река, сохранившая многие смыслы исчезнувшей горнозаводской цивилизации») и репозиционированы два уже существующих — «Пугачев», пушкинский, и «Малахитовая шкатулка», бажовский. Все, что происходит в романе, соответствует голливудскому динамическому стандарту; ближе к концу, когда доходит до весеннего сплава, роман вообще превращается в какой-то кровавый репортаж с «Формулы-1», и даже диалоги метафизического содержания обычно происходят тут в подземном ходе или под аккомпанемент паранормальных явлений. Это чрезвычайно зрелищная и высокобюджетная книга: если здесь есть лодка — то ее снимают десятью камерами и строят в режиме реального времени. Если мы слышим звук — хруст отрубленных кистей, лопанье выдавленных глаз, крик женщины, насилуемой заряженным ружьем, — то это долби-стерео. Если в кадре массовка — то выписанная, персонализированная, и обходится она автору дороже, чем можно предположить: персонажей в ивановском романе еще не как в «Тихом Доне», но уже близко к «Войне и миру». Ландшафты подбирались со всей возможной тщательностью — они впечатляют гарантированно, как Гранд-Каньон; кроме того, Иванов — превосходный пейзажист, Куинджи.
Когда Осташа пойдет по реке вторым кругом, роман начнет отдавать потраченную энергию, вдесятеро. Словив кураж и научившись маневрировать в этом «караванном валу», ты уже сам, в принципе, можешь «пройти отуром» все эти страшные «бойцы»: «шитик», «потеси», «истяжельство», «жлудовка», «льяло», «ургалан», «огрудок»; «вогул», выштудированный невежественным рецензентом еще на «Сердце Пармы», так прямо от зубов отскакивает. С «Пармой», кстати, такого не было; она отдавала лингвистической фантастикой. А вот «Теснины» к лингвистике не сводятся.
Продравшись сквозь исторические костюмы и языковое мясо, нащупываешь скелет романа. В первой части Осташа попадает на раскольничий схоластический диспут о разлучении души с телом; он полагает, что ему, сплавщику, до этого дела нет — и ошибается: довольно скоро оказывается, что путь «вниз по реке теснин» — это не маршрут транспортировки чугуна, но способ спасения барки-души, которую сплавщик должен провести невредимой. Сюжет о приключениях души дублирован вторым — о махинациях с душами. Раскольники забирают их в заклад у тех, кто собирается выполнить непосильную работу, и сдают в аренду местным колдунам, которые, в свою очередь, позволяют хозяину души пройти по контролируемой их бесами территории. Сюжет про теневую экономику раскольников сам по себе мог бы вытянуть отдельный, гоголевского толка роман, но у Иванова он лишь дублирует основной — о странствиях души среди теснин.
С теми исходниками, что у него были, Иванов мог рассчитывать максимум на карьеру второго В.Личутина, языкотворца-скитника, вытесывающего гигантские лодки, которые, как у Робинзона Крузо, никогда не смогут сойти на воду. Но ему не западло было выучиться проворачивать сюжет средствами голливудского сценариста, не западло было выступить маркетологом своего романа — и его барка, нагруженная чугунными языковыми чушками, скатилась со стапелей и понеслась, условно говоря, из Перми в Москву.
Иванов не просто навесил этнический материал на взятые в лизинг сюжетные конструкты, но выпек внутри калифорнийской домны классический «русский роман» — просторный, наполненный национальными типажами (которые могут вести себя даже не авантюрно, а эксцентрично, иррационально по западным меркам), посвященный классическому русскому проекту — колонизации пространства пассионарным этносом, осуществляемой не из нужды, а по душевной склонности. Это роман про «поход за непосильным», про фундаментальные для Большой русской литературы «поиски правды» — о спасении души, о легитимности власти, об иррациональности народного характера, о личности и государстве, о возможности отступать от этических норм в целях реализации крупных проектов и устранения конкурентов.
Мракобесы насупятся на ивановские рассуждения о народном безволии, букеровские либералы — от того, что он слишком сермяжный: время от времени литературная матка выталкивает на поверхность таких колоссальных младенцев, пантагрюэлей, что весы современников от них трещат и разваливаются. Но игнорировать этого писателя будет все труднее. «Вниз по реке теснин» — глубоко эшелонированный на всех уровнях национальный эпос, такой же как «Война и мир» и «Тихий Дон», хоть и сделан он не в толстовской, а в голливудской матрице.
Факт — если роман пойдет, на реке теснин случится туристический бум: Иванов открыл Чусовую, как Вашингтон Ирвинг — Альгамбру. Факт, что в патерналистском государстве такого рода романы поощряются и продвигаются самим государством, а не либералами или мракобесами. Факт, что сам «географ» спасется и так, без всяких премий: этот-то свою барку провел.
